за больной чрезвычайно меня утомил. Так что, пожалуй, оно и к лучшему, что ты приехала, дорогая, а теперь давай спустимся в столовую и поедим; ты расскажешь мне все последние новости с Гайд-парк-стрит… Пойдем в мою комнату, не заходи пока к ней… Молли так чувствительна к шуму!

Пока Синтия ела второй завтрак, миссис Гибсон продолжала ее расспрашивать:

— Твоя тетушка оправилась от простуды? А Хелен, наверное, уже совсем окрепла? Маргарет, как всегда, очаровательна? Мальчики, полагаю, уехали в Хэрроу? А мой давний любимчик мистер Хендерсон?

Ей не удалось совершенно естественно встроить этот вопрос в череду прочих; тон ее помимо воли изменился, выдав жгучее любопытство. Синтия ответила не сразу; она с подчеркнутой неспешностью налила себе еще воды, а потом сказала:

— Тетушка вполне здорова; Хелен полна сил, как и раньше, а Маргарет совершенно очаровательна. Мальчики уехали в Хэрроу, а у меня есть все основания полагать, что мистер Хендерсон, как всегда, в добром здравии, ибо сегодня собирался отужинать у дядюшки.

— Аккуратнее, Синтия. Только посмотри, как ты режешь крыжовенный пирог! — раздраженно проговорила миссис Гибсон; истинной причиной ее неудовольствия было вовсе не неловкое движение Синтии, хотя именно оно и вызвало этот маленький взрыв. — У меня в голове не укладывается, как ты могла вот так взять и ни с того ни с сего уехать; уверена, это произвело на дядюшку и тетушку самое неприятное впечатление. Полагаю, они больше никогда не пригласят тебя к себе.

— Напротив, меня ждут обратно, как только я смогу со спокойной душой оставить Молли.

— «Со спокойной душой оставить Молли»? Вот это уже чистый вздор, а кроме того, зачем выставлять меня в неприглядном виде? И это притом, что я хожу за ней целыми днями и, можно сказать, целыми ночами, ибо я просыпаюсь почти всякий раз, когда мистер Гибсон встает проверить, приняла ли она лекарство.

— Так, выходит, она тяжело болела? — спросила Синтия.

— В определенном смысле — да, а в другом — нет. Я бы сказала, что это скорее утомительный, чем интересный недуг. Никакой непосредственной опасности, она просто день ото дня лежит в одном и том же состоянии.

— Если бы я об этом знала! — вздохнула Синтия. — Как ты думаешь, могу я теперь подняться к ней?

— Я пойду подготовлю ее. Ты сама увидишь, ей уже значительно лучше. А, вот и мистер Гибсон!

Он услышал голоса и вошел в столовую. Синтии показалось, что он сильно постарел за это время.

— Ты приехала! — воскликнул он, подходя и пожимая ей руку. — Но как ты сюда попала?

— На «Арбитре». Я не знала, что Молли серьезно больна, иначе приехала бы сразу.

В глазах ее стояли слезы. Мистер Гибсон был глубоко тронут; он снова взял ее руку в свою и пробормотал:

— Ты славная девочка, Синтия.

— Леди Харриет прислала ей письмо, где раздула эту историю бог знает во что, — вмешалась миссис Гибсон, — и Синтия сразу же примчалась сюда. Я уже сказала ей, что это чистая глупость, ведь Молли теперь гораздо лучше.

— «Чистая глупость», — эхом откликнулся мистер Гибсон, одновременно улыбаясь Синтии. — Но подчас глупых людей легче любить за их глупость, чем мудрых за их мудрость.

— Боюсь, меня глупость раздражает в любом ее проявлении, — изрекла его жена. — Но как бы то ни было, Синтия здесь, сделанного не воротишь.

— Ты совершенно права, дорогая. Ну, теперь я сбегаю наверх к своей девочке, отнесу ей хорошую новость. А тебе стоит пойти следом через пару минут. — Эти слова относились к Синтии.

Восторг, который испытала Молли, увидев свою подругу, прежде всего выразился в нескольких слезинках; за ними последовали тихие ласки и нежный лепет. Раза два она начинала было: «Какое счастье…» — и голос ее пресекался. Но в этих двух словах было столько красноречия, что они дошли до самых глубин сердца Синтии. Она вернулась в самый подходящий момент — Молли нуждалась в ненавязчивом обществе знакомого человека, полного свежих впечатлений. Такт помогал Синтии быть то разговорчивой, то молчаливой, то веселой, то серьезной — как того требовало переменчивое настроение Молли. Кроме того, она с неустанным интересом — или с видом такового — слушала бесконечные рассказы Молли о горьких, тягостных днях в Хэмли-Холле, которые оставили неизгладимый след на ее впечатлительной душе. Чутье подсказало Синтии, что, излив в словах все эти болезненные воспоминания, Молли облегчит свою память, которая пока отказывалась обращаться к чему-либо, кроме того, что произошло с ней во время ее лихорадочного состояния. Поэтому Синтия, в отличие от миссис Гибсон, не перебивала Молли всякими словами вроде: «Ты мне это уже рассказывала, дорогая. Давай поговорим о чем-нибудь другом» или «Право же, невыносимо, что ты вечно думаешь только о грустном. Попробуй хоть немного взбодриться. Юность — пора веселья. Ты молода, и, соответственно, тебе полагается быть веселой. Это я выразилась с помощью знаменитого приема риторики. Я забыла, как он называется».

После возвращения Синтии и настроение, и состояние Молли начали стремительно улучшаться; притом что все лето она во многом оставалась на положении больной, она могла уже совершать прогулки в двуколке и наслаждаться дивной погодой, правда душа ее все еще была избыточно ранима и требовала врачевания. В Холлингфорде давно забыли о том, что когда-то она на время перестала быть всеобщей любимицей; каждый по-своему спешил продемонстрировать интерес к здоровью дочери милейшего доктора. Мисс Браунинг и мисс Фиби страшно гордились тем, что были допущены к ней на две или три недели раньше кого бы то ни было; миссис Гудинаф, нацепив очки, помешивала в серебряной кастрюльке вкуснейшие лакомства, дабы подкрепить Молли; из Тауэрс присылали книги, и тепличные фрукты, и свежие карикатуры, и битую экзотическую птицу с нежным мясом; более скромные пациенты «дохтура», как обычно называли мистера Гибсона, приносили молодую цветную капусту, только-только выросшую у них в огородах, «с почтением для мисс».

И уже после всех — хотя с самым сильным душевным рвением, с самыми отчаянными переживаниями — явился сквайр Хэмли. Когда Молли было совсем плохо, он заезжал каждый день и выслушивал все подробности до мельчайшей, мирился даже с обществом миссис Гибсон (которую терпеть не мог), если муж ее был в отлучке, — спрашивал и выслушивал, спрашивал и выслушивал, пока по щекам помимо его воли не начинали катиться слезы. Все закрома его сердца — и его дома, и его земель — были вскрыты и опустошены ради того, чтобы доставить больной хоть мимолетное удовольствие; и, что бы ни поступало от его имени, даже в самые тяжелые минуты вызывало бледную улыбку на